 |
| ru |
 |
30-04-07 @ 20:29
KOSCHKA  
" О чем молчит палач" ( май 2006) *люблю эту вещь
|
 «Гул затих, я вышел на подмостки…»
Он ступал медленно, неуверенно и как-то неуклюже, будто шел на плаху. И каждая ступенька, каждый шаг давался невообразимо тяжело.
« Я люблю твой замысел упрямый, я играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь…»
Нет, не уволит. Точно. Никак нельзя.
Пока шла подготовка к прямому эфиру, пока дрожащие, влажные руки раскладывали рукописи с излитыми на бумагу откровениями сердец и криками душ человеческих, пока еще оператор не включил кривое зеркало камеры, Сфинкс, главный редактор и, по совместительству, ведущий телепередачи «Зеркало души», пытался отвлечься от предстоящих экзекуций, с последующей за ними казнью уже привычным способом. Как это всегда бывало, он выбрал предмет и принялся о нем размышлять – зачастую это его успокаивало.
«Так почему же все-таки «камера»? Воистину, непостижимо, отчего же люди для обозначения сего предмета выбрали именно это слово, имеющее столь неприятный омоним. Но, ведь, если задуматься и посмотреть на этот факт сквозь философскую призму, я тоже могу считать себя заключенным. Не тюремной камеры, слава богу, до этого пока не дошло, хотя от сумы, да от тюрьмы, как водится, не зарекаются… Но чем я не смиренный житель этой камеры? Как такой большой и, в сущности, самодостаточный человек может стать покорным пленником пластмассовой черной коробочки с прозрачным глазом? И не понять, кто и за что заточил меня туда, и чей я арестант. Возможно, что жертва собственных амбиций, загнавших меня на эту мою личную Голгофу. А может быть, раб тех, кого сам приучил острым скальпелем критического слова вспарывать чужие души, наивно открывшиеся миру в порыве благости, которую чувствуют люди, когда в минуты сильного эмоционального возбуждения их посещает прихотливое и непредсказуемое вдохновение…
Зал полон. Совсем скоро неоновая табличка загорится холодным, беспристрастным огнем «Прямого эфира». И начнется очередная пытка.
«На меня направлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси…»
В свете софитов лица зрителей призрачны и словно нереальны. Они не ближе, чем те, кто прильнул к зеркальным отражениям казни у своих телевизоров.
Будто туманным осенним вечером идешь мимо старого погоста, на котором древние заброшенные могилы, аки зарубцевавшиеся шрамы – такие спокойные и умиротворенные, и свежие – как только что нанесенные раны, еще кровоточащие, приносящие нестерпимую боль.
Да, так оно и есть. Добрая треть зрителей тут не впервые, они уже поняли цену осуждения, приняли свою чашу с ядом, не ропщут, покорны и будто мертвы. В то время как в глазах других еще светится радужным неискушенным огнем безумство первого порыва. Именно им сейчас будет больно. Именно их души сейчас будут рвать на куски неосторожные и скорые в сужденьях палачи. Ну да ничего, ведь правда? Душа, она не тело, снаружи не видно. К тому же полезно, здоровее будут, все ведь им же во благо делается, ни к чему эти телячьи нежности. Дух должен быть тверд и несгибаем, а романтические бредни пусть держат при себе, а не вывешивают на всеобщее обозрение, мало кому они нужны сейчас…
«Что есть жизнь? Всего лишь миг, всего лишь растворение, Нас самих во всех других, как бы им в даренье…»
Память очень некстати подсунула совершенно сбивающую с толку, пронзительную и, самое обидное, что до зубовного скрежета истинную и откровенную строчку из стихотворного наследия прошлого серебряного века. До выхода в эфир оставалось пять минут. Дабы не утратить беспристрастности и не «потерять лицо» он незаметно для присутствующих убрал левую руку за спину, и, что было сил, сжал ее в «кукиш», так что заломило пальцы. В правую взял перо и начал что-то писать на кстати подвернувшемся мятом клочке бумаги. Если бы он мог видеть свои глаза в этот момент, то, наверное, изрядно удивился бы, обнаружив в них тот знакомый свет, исчезновению которого так часто бывал молчаливым пособником.
* написанное за пять минут на клочке бумаги черными чернилами:
Палач
Вот еще один. Молодой, самоуверенный. Но меня его самоуверенность не впечатляет. Быстро примериваюсь, и...
Удар.
Следующий. Пристально смотрит на меня, сжимает кулаки... Нет, дружок, драться с тобой я не собираюсь. Вот если бы мы встретились на арене - да, тогда это мог бы быть красивейший поединок со стремительными атаками, парированием, уходами и контрударами. Но мы - здесь. И ты не в том положении, чтобы навязывать мне что-то.
Удар.
Этот хладнокровный. Спокоен, как скала. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
Удар.
- Приветствую, друг.
- Здравствуй...
- Прости, ничего личного. Так надо.
- Да понимаю...
Удар.
И... Юная, хрупкая, смотрит на меня испуганными глазами. Господи, как же... Руки предательски дрожат. А может, пощадить? Я знаю - меня никто не осудит. Никто не будет шептаться за спиной, никто не задаст неприятного вопроса. Это вполне в моей власти - пощадить. Но - нельзя.
Глубоко вздыхаю, стараясь успокоиться. Долго примериваюсь, чтобы сделать свое дело быстро и чисто. Чтобы ей не было больно. Понимаешь, так надо. Надо!
Господи, сделай так, чтобы ей не было больно!
Пальцы вновь легли на клавиатуру и начали набирать: "К сожалению..." (с) Сцинк
|
Post reply | Post reply with quote
|
 |
